О ЖЕНЩИНАХ, ГИЛЬОТИНЕ И ГИТЛЕРЕ

Марину Александровну Шафрову-Марутаеву в Бельгии называют второй Жанной д'Арк. Жертвенный поступок этой молодой женщины был таким вызовом фашизму, что делом Марины занимался Гитлер.

Родилась она в Ревеле в семье военного, капитана I ранга Александра Александровича Шафрова и сестры милосердия Людмилы Павловны. Когда Марина была маленькой, семья переехала в Брюссель.

В мае 1940 года Гармания оккупировала Бельгию. Марина и её муж Юрий вступили в движение Сопротивления.

…За хранение радиоприёмников в те годы грозил расстрел. Тем не менее, Марина прослушивала сводки Совинформбюро, переводила их на французский язык, распечатывала или переписывала много раз от руки и расклеивала получившиеся листовки на улицах Брюсселя. Она была связной командира корпуса бельгийских партизан, а в августе 1941 года стала действовать самостоятельно: устанавливала заграждения на дорогах, разбрасывала гвозди и битое стекло, поджигала цистерны с горючим.

8 декабря 1941 года в центре Брюсселя на площади Порт-де-Намюр она нанесла смертельный удар ножом майору Крюге, заместителю германского военного коменданта. Среди полицаев поднялась паника -- женщина успела вскочить в трамвай и скрыться.

Этот случай потряс весь город. Гитлеру пришёл в бешенство. «У вас по городу разгуливают убийцы, а вы и не чешетесь!» -- кричал фюрер. «Убийцы»... Это после того, что творили фашисты...

Начались массовые обыски, облавы, аресты. После долгих поисков выяснилось, что убийца -- женщина. И тогда были взяты в заложники шестьдесят мирных жителей, и было объявлено: если убийца майора Крюге не явится с повинной, заложники будут казнены.

Марина, прочитав в газете приказ о явке, созналась мужу в совершённом и решила сдаться. Юрий тщетно отговаривал её от такого шага, однако Марина предпочла сама умереть, чем позволить погибнуть другим невинным.

Суд приговорил Шафрову-Марутаеву к расстрелу.

К зданию тюрьмы, где она находилась, каждый день приносили цветы. Ночью фашисты их выбрасывали, а утром появлялись новые. И письма шли — сотнями.

Нацисты, боясь мести бельгийцев, пытались вывернуть произошедшее иначе: мол, Марина Александровна была любовницей Крюге и убила его в припадке ревности. Ей предлагали признаться в этом — и смертная казнь будет отменена. Марина Александровна не согласилась.

«Обезглавить. Адольф Гитлер» -- так было написано в резолюции. Незадолго до этого к фюреру обратилась бельгийская королева Елизавета с просьбой о помиловании, однако фюрер не захотел никого слушать...

Накануне казни Марина Александровна попросила передать детям последнее письмо. Вот его строки: «Дорогие мои мальчики, Вадик и Ника. Пройдут годы, вы станете взрослыми и, надеюсь, поймёте меня. Чувствую, что это последняя ночь, когда я ещё с вами. Утром меня казнят. Это последнее моё письмо к вам. Я не боюсь смерти, и Бог пошлёт мне силы принять её спокойно и гордо. Я выполнила долг перед Родиной, Бельгией, семьёй и вами. С годами вы станете взрослыми, но не забывайте, что в вас течёт русская кровь. Она позовёт вас на Родину ваших родителей. Поклонитесь же России от меня низким поклоном, передайте, что я её очень любила. Прощайте, дети мои. Любите друг друга. Ваша мама»...

https://topwar.ru/95120-peredayte-chto-ya-ochen-lyubila-rodinu-proschayte-deti-moi-o-marine-marutaevoy.html

https://ru.wikipedia.org/wiki/Шафрова-Марутаева,_Марина_Александровна

Станислава Лещинска, акушерка из Польши, до 26 января 1945 года находилась в лагере Освенцим и лишь в 1965 году написала этот рапорт.

«Из тридцати пяти лет работы акушеркой два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных.

Функции акушерки я выполняла там поочерёдно в трех бараках, которые были построены из досок со множеством щелей, прогрызенных крысами. Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины — на грязных соломенных матрасах. Было жёстко, потому что солома давно стёрлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.

Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой (…)

О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут.

В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена самой себе: в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста (...) я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле — не могли «запятнать» своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права.

Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.

(…) Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное.

Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчёт о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорождённых детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощённые организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий.

Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пелёнками для малыша.

Стирка пелёнок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пелёнки роженицы сушили на собственном теле.

До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсёстры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. (…) Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребёнка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.

В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.

Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребёнка или скрыть его среди не еврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рождённого ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака.

Судьба остальных детей была ещё хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь неё просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. (…) Из Советского Союза было около 50% узниц.
Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребёнка, кто-то из охраны выкрикнул её номер (…) Я поняла, что её вызывают в крематорий. Она завернула ребёнка в грязную бумагу и прижала к груди… Её губы беззвучно шевелились, — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю.

Но у этой женщины не было сил… она не могла издать ни звука — только крупные слёзы текли из-под век, стекали по её необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговорённого. Что было более трагичным, трудно сказать, — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается её живой ребёнок, брошенный на произвол судьбы.

(…) Пережило лагерь едва ли тридцать из них. Несколько сотен детей были вывезены в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерли от голода и холода (…)

Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребёнка.

В концентрационном лагере все дети — вопреки ожиданиям — рождались живыми, красивыми, пухленькими. Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете — улыбку ребёнка».

http://botinok.co.il/node/90441/

https://ru.wikipedia.org/wiki/Лещинская,_Станислава

---------- 

Уважаемые читатели, сообщайте друзьям своим, размещайте ссылки на наше независимое издание в социальных сетях, на других интернет-ресурсах, -- вместе мы -- сила! 

Новые музыкальные ролики, не вошедшие в раздел «Музыкальная шкатулка», вы можете отыскать на канале Youtube.com – «Дунайская волна» dunvolna.org

https://www.youtube.com/channel/UCvVnq57yoAzFACIA1X3a-2g/videos?shelf_id=0&view=0&sort=dd