ПУСТЬ ДРУГИЕ ДУМАЮТ, ЧТО ТЫ ОРИГИНАЛ (отрывок из романа)
-- Послушай, Пепко, а в чём же я пойду в Энтомологическое общество? -- спрашивал я, прерывая эту философию эстетики. -- У меня, кроме высоких сапог и пёстрой визитки, ничего нет...
-- Э, вздор! Можешь надеть мои ботинки и мои штаны. Если тебя смущает твоя пёстрая визитка, то пусть другие думают, что ты оригинал: все в чёрном, а ты не признаешь этого по твоим эстетическим убеждениям. Только и всего...
Это было ещё то блаженное время, когда студенты могли ходить в высоких сапогах, и на этом основании я не имел другой, более эстетической обуви. Когда смущавший меня костюмерский вопрос был разрешен предложенным Пепкой компромиссом, я опять повергся в бездну малодушия, сознавая свою полную несостоятельность по части энтомологии. Пепко и тут оказался на высоте призвания: он относился к учёным свысока. Единственным основанием для этого могло служить только то, что он в течение трёх лет своего студенчества успел побывать в технологическом институте, в медицинской академии, а сейчас слушал лекции в университете, разом на нескольких факультетах, потому что не мог остановиться окончательно ни на одной специальности. Самый способ слушания лекций у Пепки превращался в жестокую критику профессоров… Пепко был вообще строг к учёным людям и, отправляя меня на заседание Энтомологического общества, говорил в назидание:
-- Я тебе открою секрет не только репортерского писания, но и всякого художественного творчества: нужно считать себя умнее всех... Если не можешь поддерживать себя в этом настроении постоянно, то будь умнее всех хотя в то время, пока будешь сидеть за своим письменным столом.
Всё это, может быть, было и остроумно и справедливо, но я испытывал гнетущее настроение, отправляясь на свою первую репортёрскую экскурсию. Я чувствовал себя прохвостом, который забирается самым нахальным образом прямо в храм чистой науки. Вдобавок шёл дождь, и это ничтожное обстоятельство ещё больше нагоняло уныние.
Энтомологическое общество заседало у Синего моста, в помещении министерства. Сановитый и представительный швейцар с молчаливым презрением принял моё мокрое верхнее пальто с большим изъяном по части подкладки и молча ткнул пальцем куда-то наверх. Зачем существуют пёстрые пиджаки и скверные осенние пальто с продырявленной подкладкой? Ах, сколько незаслуженных неприятностей я перенёс именно от этих невиннейших по существу подробностей мужской костюмировки... Памятуя наставления своего друга, я принял вид оригинала, когда взбирался по широкой министерской лестнице во второй этаж. С этим же видом я подошёл к какому-то начинающему молодому человеку, фигурировавшему в роли секретаря, и вручил ему свою верительную грамоту от редакции "Нашей газеты". Он так же молча, как швейцар, указал мне на отдельный стол. Как новичок, я забрался слишком рано и в течение целого часа мог любоваться лепным потолком громадной министерской залы, громадным столом, покрытым зелёным сукном, листами белой бумаги, которые были разложены по столу перед каждым стулом, -- получалась самая зловещая обстановка готовившегося учёного пиршества. У меня что-то заныло под ложечкой, и я начал чувствовать, что постепенно теряю свою оригинальность, как человек, попавший на холод, теряет постепенно живую теплоту собственного тела.
Прошло с четверть часа, пока я осмотрелся и заметил двух молодых людей, шушукавшихся в углу залы. Это были, видимо, начинающие учёные, которые забрались в качестве новичков тоже раньше других. Потом явились ещё и ещё, и я мог наблюдать, как наука росла на моих глазах. Потом явились среднего возраста жрецы науки, которые держали себя уже своими людьми. Они разговаривали громко, фамильярно подавали руку секретарю и вообще проявляли такую развязность, которая заставляла меня только завидовать, как неудавшегося оригинала. Заседание открылось только с прибытием учёной женщины, солидно занявшей главное место. Я не помню, как около моего столика точно из земли вырос какой-то юркий молодой человек в золотых очках, который спросил меня без всяких предисловий:
-- Вы от какой газеты? Прежде от "Нашей газеты" приходил сюда Молодин.
Шустрый молодой человек оказался представителем большой распространенной газеты и поэтому держал себя с соответствующим апломбом. Затем явились ещё два репортера -- один прилизанный, чистенький, точно накрахмаленный, а другой суровый, всклокоченный, с припухшими веками. Это уже было свое общество, и я сразу успокоился.
Не буду описывать ход учёного заседания: секретарь читал протокол предыдущего заседания, потом следовал доклад одного из "наших начинающих молодых ученых" о каких-то жучках, истребивших сосновые леса в Германии, затем прения и т.д. Мне в первый раз пришлось выслушать, какую страшную силу составляют эти ничтожные в отдельности букашки, мошки и таракашки, если они действуют оптом. Впоследствии я постоянно встречал их в жизни и невольно вспоминал доклад в Энтомологическом обществе.
Тут же в первый раз я имел удовольствие видеть специально учёную ложь, уснащённую стереотипными фразами: "беру на себя смелость сделать одно замечание уважаемому докладчику", "наш дорогой Иван Петрович высказал мнение", "не полагаясь на свой авторитет, я решаюсь внести маленькую поправку" и т.д. Меня удивляло это обилие никому не нужных канцелярских слов и торжественно-похоронное выражение лиц всех этих Иванов Петровичей, фигурировавших здесь в роли столпов науки и отцов отечества. Сколько ненужной лжи и дрянных, ненужных слов, интимной подкладкой которой служило только то, что молодые подающие надежды энтомологи-черви скромно подтачивали старые пни и гнилые колоды родной науки. Приблизительно происходило то же, что с немецким лесом, который был съеден ничтожными жуками.
Записал я всё, что происходило, очень плохо, потому что отчасти был занят совершенно посторонними наблюдениями, а отчасти потому, что не умел ещё быстро схватывать сущность доклада и прений. Поэтому, возвращаясь домой, я испытывал прилив самого мрачного отчаяния... Какой я репортер для учёных обществ?.. Что я буду писать и о чём? Никто не будет печатать мою галиматью, а если "Наша газета" напечатает, то будет ещё хуже, потому что появится возражение. Одним словом, скверно, а всего сквернее то, что я никак не мог вообразить себя умным человеком.
Какой тяжелый день, какая тяжелая ночь! Нет ничего тяжелее и мучительнее ожидания. Я даже во сне видел, как за мной гнались начинающие энтомологи, гикали и указывали на меня пальцами и хохотали, а вся земля состояла из одних жучков...
Наступило утро, холодное, туманное петербургское утро, пропитанное сыростью и болотными миазмами. Конечно, всё дело было в том номере "Нашей газеты", в котором должен был появиться мой отчёт. Наконец, звонок, Федосья несёт этот роковой номер... У меня кружилась голова, когда я развертывал ещё не успевшую хорошенько просохнуть газету. Вот политика, телеграммы, хроника, разные известия.
-- Напечатан? -- спрашивает Пепко.
От волнения я пробегаю мимо своего отчёта и только потом его нахожу. "Заседание Энтомологического общества". Да, это моя статья, моя первая статья, мой первородный грех. Читаю и прихожу в ужас, какой, вероятно, испытывает солдат-новобранец, когда его остригут под гребёнку. "Лучшие места" были безжалостно выключены, а оставалась сухая реляция, вроде тех докладов, какие делали подающие надежды молодые люди. Пепко разделяет мое волнение и, пробежав отчёт, говорит:
-- Ничего...
-- Как ничего?.. А что скажут господа учёные, о которых я писал? Что скажет публика?.. Мне казалось, что глаза всей Европы устремлены именно на мой несчастный отчёт... Весь остальной мир существовал только как прибавление к моему отчёту. Роженица, вероятно, чувствует то же, когда в первый раз смотрит на своего ребёнка...
-- Ничего... -- тянул из меня душу Пепко. -- Завтра ты отправляешься в университет, на учёный диспут; какой-то чёрт написал целую диссертацию о греческих придыханиях...
Как же это так, вдруг: вчера жучки, а завтра греческие придыхания? Я только тут в первый раз почувствовал себя литературным солдатом, который не имеет права отказываться даже самым вежливым образом...
Такая работа в результате давала в среднем от рубля до двух за отчёт. Считая от десяти до пятнадцати учёных заседаний в месяц, мой заработок колебался между двадцатью и тридцатью рублями. Цифра для меня являлась громадной, особенно принимая во внимание, что это были первые заработки, дававшие известную самостоятельность и даже некоторое уважение к собственной особе. Да, я уже являлся составной частью того живого целого, которое называется ежедневной газетой.
Газетное братство распадалось на целый ряд категорий: передовики, фельетонисты, хроникёры, заведывающие отделами вообще и просто мелкая газетная сошка. В сущности получалось две неравных "половины": с одной стороны -- газетная аристократия, как модные фельетонисты, передовики и "наши уважаемые сотрудники", а с другой -- безымённая газетная челядь, ютившаяся на последних страницах, в отделе мелких известий, заметок, слухов и сообщений. Особенно сильная борьба шла именно в этом последнем отделе газетных микроорганизмов, где каждая напечатанная строка являлась синонимом насущного хлеба. Я быстро понял эту газетную философию: каждая напечатанная мной строка отнимала у кого-то его кусок хлеба. Отсюда своя подводная борьба за существование, свои бури в стакане воды, свои интриги, симпатии и антипатии.
Мы с Пепкой не могли избавиться от установившегося режима и время от времени сильно напивались. Происходило это без предварительного намерения, а как-то само собой, как умеет напиваться русский человек в обществе другого хорошего русского человека.
-- Нет, ты посмотри на мою рожу... (говорил Пепко – ред.) Глаза красные, кожа светится пьяным жиром -- вообще самый гнусный вид кабацкого пропойцы.
За этим немедленно следовал целый реестр искупающих поступков, как очистительная жертва. Всякое правонарушение требует жертв... Например, придумать и сказать самый гнусный комплимент Федосье, причём недурно поцеловать у неё руку, или не умываться в течение целой недели, или -- прочитать залпом самый большой женский роман и т.д. Странно, чем ярче было такое раскаяние и чем ужаснее придумывались очищающие кары, тем скорее наступала новая "ошибка". В психологии преступности есть своя логика...
-- Я сделал чудное открытие, Вася... (рассуждал Пепко – ред.) Ха-ха!.. Знаешь, я раньше очень страдал... ну, в семейной жизни это случается. Серьёзно страдал... да. А теперь, брат, шалишь... Например, Анюта меня оскорбит... понимаешь? Мне обидно... Раньше я дня на два терял расположение духа, а теперь надену ранец (наполненный камнями – ред.) -- и в парк. При лёгких огорчениях достаточно сделать две тысячи шагов, при серьёзных тысячи четыре -- и всё как рукой снимет. Дело в том, что нужно создать физический противовес внутренней душевной тяжести -- и равновесие восстановляется. Не правда ли, как это удобно? Анюта, например, говорит: "ты -- негодяй", -- это стоит двести шагов; "ты испортил мне всю жизнь", -- ну, это триста пятьдесят, даже все четыреста; "ты -- пьяница и умрёшь под забором", -- это всего пятьдесят шагов, а когда она начинает плакать, -- тут уж прямо тысяча. У меня есть таблицы, где я веду строгую отчётность и даже высчитываю те ошибки, которые у астрономов подводятся под личное уравнение. У меня, братику, всё по счёту, ибо цифра составляет душу мира, как говорили ещё пифагорейцы.
Выдержки из романа Д.Н.Мамина-Сибиряка «Черты из жизни Пепко»
----------
Уважаемые читатели, сообщайте друзьям своим, размещайте ссылки на наше независимое издание в социальных сетях, на других интернет-ресурсах, -- вместе мы -- сила!
Новые музыкальные ролики, не вошедшие в раздел «Музыкальная шкатулка», вы можете отыскать на канале Youtube.com – «Дунайская волна» dunvolna.org
https://www.youtube.com/channel/UCvVnq57yoAzFACIA1X3a-2g/videos?shelf_id=0&view=0&sort=dd